[Мой дорогой Друг,] Письмо Ваше от 31 дек[абря], заключающее 1931 год, было для нас грустной вестью. Конечно, хорошо, что Вы со свойственной Вам откровенностью сообщаете Ваши соображения. Мы глубоко ценим каждую откровенность и ставим откровенность условием каждого сотрудничества.
Вместе с письмом Вашим пришло и письмо от г-жи Дедлей с четырьмя пунктами, якобы предложенными ей сообщить мне. Вследствие этих пожеланий мы немедленно телеграфно приостановили высылку Бюллетеня в Париж. Также для абсолютной точности мы предложили помещать в Бюллетене лишь «вербатим» те сведения из Парижа, которые будут подписаны Вами, бароном Таубе и Шклявером. Таким образом, мы охраним совершенную точность осведомлений, без единой буквы толкований, «вербатим». Третий пункт сообщения г-жи Дедлей говорит о помещении в Бюллетене статей европейских деятелей с симпатическими Здесь: приятными, благожелательными. биографическими данными. Это как раз то, что было предложено мною уже несколько месяцев назад, причем я предлагал это начать с помещения Вашего портрета, так любезно пожертвованного Вами нашему Центру. Помещение сведений из Парижа, заверенных Вашими тремя подписями, исключает необходимость соредактора, что сейчас было бы невозможно по тяжелому мировому финансовому положению. Ваша весть была тем грустнее для нас, что мы были под впечатлением, что после свиданий Ваших с мисс Лихтман установлен точный модус вивендиModus vivendi (лат.) – образ жизни, порядок. и устранены какие-либо несоответствия сотрудничества. Мы так радовались, читая Ваши сердечные характеристики мисс Лихтман и Ваших бесед с нею. Так же мы радовались, получая от мисс Лихтман восторженные оценки Вашей деятельности и Вашей личности, в чем ее характеристики так сходились с нашим мнением. И вот не прошло и двух месяцев со времени таких дружеских постановлений, как обрушиваются всякие затруднения и даже угрозы, выраженные в письме г-жи Дедлей, о нарушении плодотворного сотрудничества и взаимного понимания между Парижем и Америкой. Вы понимаете, как мне тяжко и грустно это слышать от лица, совершенно нам постороннего и никогда не допускавшегося к административным делам ввиду ее неуравновешенности. Можно сердечно пожалеть ее, ибо при несомненной симпатичности, она не может владеть собою, что приводило ее к очень печальным положениям в жизни. Очень сожалею о таком вмешательстве г-жи Дедлей в наши внутренние дела, на что никогда никем она не была уполномочена. Между прочим, не ввела ли она Вас в заблуждение, что она будто бы имеет касание к администрации Учреждений в Америке? Надеюсь, что непонятые ею сведения не сделаются достоянием зловредных индивидуумов. В одном мы с Вами совершенно сходимся – именно о необходимости полной точности фактов, о чем я постоянно говорю во всех моих писаниях.
Для меня остается совершенной тайной происхождение несоответствующей степени ордена, о чем Вы поминаете. Остаются два предположения: или все происходящее из Франции велико, или же кто-то самовольно провел параллель степеней прежних награждений. Ясно лишь одно, что в основе было какое-то очень хорошее желание или суждение по старым статутам. Что касается до упоминания несуществующего титула графа Флери, это тоже остается совершенно непонятным. Последнее вообще о нем упоминание исходило из чрезвычайно сердечной личной о нем его оценки в письме мисс Лихтман. Не будем упоминать, как высоко я всегда выражался о деятелях Франции и самой Франции, памятником чего служат мои статьи во французском «Вестнике». И мне, работающему на такое сердечное единение Америки с Францией, особенно больно слышать обвинения. Письмо Ваше и письмо г-жи Дедлей опередили письмо от барона Таубе, и потому я еще не могу сказать о тех моих соображениях, которые были вызваны его письмом. Но г-жа Дедлей затронула в очень неуместной форме вопрос о создании будущих фондов для расширения нашей культурной деятельности. Каждое просветительное учреждение живет пожертвованиями, ибо оно не банк, не коммерческое учреждение и не биржа. Культурные работники, профессора, преподаватели, секретари и весь прочий стафф Staff (англ.) – штат служащих. должны быть, хотя бы и скромно, но оплаченными. Неизвестно, почему пожертвования в течение первого десятилетия не вызвали ничьих нареканий, и странно, что совершенно точные указания деятельности второго десятилетия кому-то вдруг могли показаться чем-то коммерческими. Неужели найдется такое черствое сердце, которое назовет коммерческим предприятием создание Биохимической лаборатории для борьбы против рака и пр[очих] полезных медицинских исследований? Неужели Институт Объединенных Искусств, почтенный Хартией от Университета и имеющий большое число даровых учащихся, может быть названным коммерческим? Неужели международные выставки, приносящие учреждению лишь расход, не являются доказательством просветительной работы? В прошлом письме наш сотрудник, доктор Шклявер, сообщал мне о необходимости «урезывать себя в пище и одежде», очевидно из-за недостаточности средств, а ведь даже по американским масштабам его содержание является вполне достаточным. Грустно слышать, что секретарша с университетским образованием, владеющая несколькими языками, знающая стенографию, просит место хотя бы на десять долларов в неделю – таково мировое положение! Именно такое неслыханное мировое положение заставляет еще раз обращаться к общественному сотрудничеству, при этом, чтобы Вы знали, в моем проекте был предусмотрен самый точный общественный контроль, так что даже казначеи отдельных комитетов должны быть назначаемы из общественных деятелей, не входящих в состав Совета Музея. Как известно, все образовательные учреждения и музеи в Америке содержатся на общественные средства, и совершенно неудивительно слышать, что даже такие старейшие музеи, как Музей Естественной Истории и Музей Метрополитен, кончают год дефицитом в сотни тысяч долларов, который может быть покрыт лишь общественными пожертвованиями. Впрочем, и в Европе, и по всему миру музеи и образовательные учреждения не отказываются от пожертвований, в том числе и государственные учреждения. И ничего в этом меркантильного и дурного нет, ибо нации таким образом действенно сотрудничают в подъеме Мировой Культуры. Остается думать, что чья-то очередная злоба или сатанинская зависть, или глубокое невежество опять пытаются затруднить благое дело. Но вы знаете наши духовные устремления и твердую веру в то, что Свет непобедим! За 43 года широкой общественной деятельности (настаиваю на этом выражении) мне пришлось принять участие и провести много битв во имя Просвещения, и та же нерушимая уверенность в победе Света доводила эти дела до победного пути. Ничто не может поколебать убеждение мое в том, что в мире имеются и хорошие вдохновенные люди, с которыми всегда можно сговориться по вопросам Просвещения и Прогресса. И если даже кто-то назовет эти стремления свехчеловеческими, то будем очень скромными и скажем, что это просто обычно-человеческие строения, в отличие от животного разложения и хаоса.
Знамя Мира принадлежит к тем же неоспоримым Утверждениям, которые, как и Красный Крест, не могут быть отринуты в человеческих построениях. Конечно, Знамя будет входить в жизнь жизненно, ибо даже и нет такого Всемирного Органа, который мог бы сразу заставить все народы по приказу применять Мир всего Мира. Знамя с символом Святой Троицы, уже освященное в Соборе Святой Крови (именно, настаиваю, Святой Крови), уже тем самым вошло в жизнь, ибо мы с Вами знаем значение освященных предметов. Пусть это духовное соображение покажется смешным всем невеждам, но мы знаем, о какой высокой действительности мы говорим. На этом понятии драгоценной Святой Крови, крови Божественного Подвига, я и кончаю сегодня и знаю, что частица этой драгоценной капли объединит и нас и всех, ищущих Блага.
Грустно сказать мне, что эта неделя была очень трудной для здоровья мадам Рерих. Необычайная напряженность в атмосфере сказывается на ее сердце. Какое это великое понятие – Сердце, и что сделали из него люди!
Шлем Вам наши лучшие мысли и крепость духа в борьбе со злобными невеждами.